Могут ли животные выучить человеческий язык

Разговаривать со зверями мечтают не только дети. Учёные снова и снова проводят эксперименты с дельфинами, собаками, попугаями и, конечно же, обезьянами — нашими ближайшими родственниками, с которыми когда‑то давно мы пошли разными эволюционными путями. Лингвист Сверкер Йоханссон изучил и описал самые значимые исследования и разобрался, можем ли мы с животными понимать друг друга.

На русском языке его книга «Рассвет языка. Путь от обезьяньей болтовни к человеческому слову» вышла в издательстве «Бомбора». Лайфхакер публикует отрывок из первой части.

Попугай стал популярным благодаря способности обучаться человеческому языку. Или нет, конечно, попугай лишь подражает звукам, без малейшего намёка на понимание. Само слово «попугайничать» (англ. Parrot) означает именно это.

Попугай поднаторел воспроизводить самые разные звуки, не только человеческой речи, причём иногда с поразительной точностью. Конечно, он развил свой природный талант не для того, чтобы научиться говорить как люди. Попугаи «попугайничают» с теми же целями, что и певчие птицы поют. Среди соловьёв считается сексуальным умение выводить множество разнообразных трелей, среди попугаев — точнее подражать большему числу звуков.

Часть их социальной игры — подражать друг другу. Главное — превзойти соперника в искусстве подражания. Поэтому попугаи так часто и с удовольствием повторяют всё, что слышат, особенно в социальном контексте. И этим пользуются люди. Если попугай много раз услышит человеческую фразу в процессе общения с дрессировщиком, то сможет потом довольно точно её воспроизвести.

Обычно они «зазубривают» несколько стандартных фраз, которые потом повторяют, очевидно, совершенно не понимая их значения. И никогда не создают новых высказываний из заученных слов.

То, что они могут воспроизводить человеческую речь, само по себе удивительно. Немногие в животном мире способны на такое. Среди пернатых, кроме попугаев, привычка подражать услышанному замечена у колибри и некоторых певчих птиц, но большинство этого не делает. В любом случае, никто не преуспел в этом искусстве так, как попугаи.

Среди млекопитающих «имитаторов» и вовсе немного, разве что некоторые тюлени. Большинство животных не могут так управлять своими речевыми органами, чтобы настроить их повторять услышанные звуки.

Способности обезьян в этом плане более чем скромны. К примеру, некоторые особи могут повторять звуки других, чтобы приспособиться к «диалекту» стаи, в которой оказались.

А вот люди в искусстве подражания мало чем уступают попугаям и оставляют далеко позади всех прочих млекопитающих. Мы умеем имитировать новые звуки, и это получается тем лучше, чем дольше и усерднее мы упражняемся. Особенно хорошо это выходит со словами. Мы без особого труда повторяем новое слово, которое только что услышали. А дети и вовсе учатся говорить, постоянно копируя речь взрослых.

Эта способность — непременное условие существования звучащего языка.

В то же время этот талант полностью отсутствует у наших ближайших родственников, а потому должен был появиться где‑то в процессе эволюции вида Homo sapiens.

Но зачем мы вообще развили в себе эту способность? Ради языка — вот первый ответ, который приходит на ум. И тут же возникает проблема «курицы и яйца».

Дело в том, что для эволюции не существует отдалённого будущего: те или иные качества не развиваются только потому, что будут полезны в дальнейшем. И если способность подражать необходима для появления языка, то на момент его возникновения она уже должна была быть. Но в таком случае для её появления были другие причины.

Для некоторых птиц имитация звуков окружающего мира — один из способов обогатить свой певческий репертуар. Попугаи делают это без видимой практической цели. Возможно, таким образом они рассчитывают завязать знакомство или приобрести влияние. Речь идёт в конечном счёте о новых возможностях совокупления. Что, если у человеческого таланта к имитации похожее происхождение? Быть может, у наших далёких предков способность подражать другим животным влияла на социальный статус? Никаких доказательств этой гипотезы у нас нет.

Учёные обратили внимание на подражательные способности современного человека, не связанные с лингвистическими целями. Охотники, грибники и прочие любители леса нередко подражают звукам животных как на охоте, так и позже, рассказывая о ней. В условиях, когда не было языка, эта способность могла иметь большое значение, скажем, при планировании совместной охоты. И это одна из возможных причин развития у человека «подражательного» таланта.

• • •

— Принеси полосатый мяч!

Белая колли мчится в конец сада, где лежит несколько мячей и других игрушек, и возвращается с полосатым мячом.

— Молодец, умная собака. А теперь принеси утку.

Некоторое время колли озадаченно перебирает игрушки, но в конце концов останавливается на жёлтой пластмассовой утке.

— Отлично! Печенье?

— Вау!

Собака хватает лакомство, ложится рядом с хозяином и, довольная, жуёт.

• • •

Насколько далеко простираются лингвистические способности братьев наших меньших? Многие из нас пытались научить животных человеческому языку с более или менее переменным успехом.

Одно очевидно для любого, кто пробовал учить лошадей, собак и других домашних питомцев, — их можно обучить понимать некоторые вербальные команды. Собаки без проблем усваивают команду «сидеть!» и после некоторой тренировки учатся на слух отличать это слово от других. В крайнем случае мы можем подкрепить приказ жестом. Сесть на стул, когда говорим «сидеть», или встать со стула, отдавая соответствующую команду.

Многие млекопитающие способны научиться такому, даже если с одними животными это получается лучше, чем с другими. Выдрессировать кошку садиться по команде труднее, чем собаку. И дело здесь не в интеллекте, как подсказывает мне мой опыт общения с кошками. Просто выполнять приказы действительно не кошачье дело.

Но то, что собака может адекватно интерпретировать наши слова, значит ли это, что она понимает человеческий язык? Ну... во всяком случае, речь идёт об очень ограниченном понимании. Собака различает слова разных команд до тех пор, пока знает, что должна делать, скажем, при слове «сидеть». Если же слова связаны с пищей и кормлением, проблем с интерпретацией тем более не возникает.

Среди собак попадаются особенно талантливые, которые способны усвоить сотни слов, выбрать из кучи игрушек нужную и принести хозяину. Но и в этом случае не может быть и речи о полноценном понимании языка.

Ничто не указывает на то, что собака хоть как‑то воспринимает грамматику. Она всего лишь узнаёт некое ключевое слово, что бы там ни думали хозяева о своём питомце, и реагирует на него вполне конкретным действием. Либо реагирует на наше поведение определённым действием, — например, когда мы садимся, приказывая ей сидеть, или наполняем миску кормом. Ничто — увы — не указывает на большее.

Лингвистические способности человека позволяют ему рассуждать о том, чего нет здесь и сейчас, и в этом направлении ни у одной из собак до сих пор не наблюдалось никакого продвижения.

• • •

Два существа сидят за столом, на котором навалена куча разной мелочи, в основном детские кубики и мячики разных цветов.

— Дай мне красный кубик, — говорит существо № 1.

Существо № 2 вытаскивает из кучи красный кубик и протягивает существу № 1.

— Сколько здесь зелёных мячиков? — спрашивает первое существо.

— Три, — отвечает второе. — Я хочу орех.

Существо № 2 получает орех. № 1 продолжает:

— А сколько здесь синих игрушек?

— Две.

№ 2 выложил перед № 1 синий мячик и такого же цвета кубик.

— А это какие там игрушки зелёного цвета? — спрашивает № 1.

— Это зелёные шары, — отвечает № 2.

— Какой ты молодец! Вот тебе ещё орех.

• • •

Разумеется, собаки не могут говорить по‑человечески. Анатомически их голосовой аппарат не приспособлен к звукам человеческой речи, и собаки не могут управлять голосовыми органами, чтобы те могли издавать что‑либо помимо лая, рычания или скулежа. Герой приведённого выше диалога — попугай, отвечающий на вопросы человека. Эта птица, как мы уже заметили, идеально воспроизводит человеческую речь.

Но этот попугай не просто подражает, он как будто использует язык «по‑настоящему», то есть понимает вопросы и даёт на них разумные ответы. Птицу зовут Алекс, и она много лет проходила обучение у Ирене Пепперберг. Алекс не просто знает много слов, он употребляет их так, будто понимает значение. Может ответить на множество вопросов о форме, цвете и количестве предметов. Если его спросить: «Сколько здесь зелёных мячей?», — он ответит: «Три», в то время как на столе, кроме трёх зелёных мячей, лежат ещё три красных и ещё зелёные кубики. А если Алекса спросить: «Что это там зелёное?» — показывая на зелёный мячик, он ответит: «Мячик».

Трудно объяснить это как‑то иначе, нежели тем, что Алекс понимает человеческую речь. Во всяком случае, знает множество понятий, обозначающих разные предметы, цвет, форму и количество. И его языковых способностей хватает на то, чтобы облечь эти понятия в слова.

Тем не менее достижения Алекса впечатляют. Особенно с учётом того, что речь идёт о существе, мозг которого размером с грецкий орех. Несмотря на это, ему удалось овладеть какой‑то частью человеческого языка, и ещё неизвестно, в какой степени Алекс понимал грамматику.

Результаты многочисленных попыток научить других животных говорить чаще всего куда более скромные. Попугаи, пожалуй, демонстрируют в этом направлении лучшие способности и могут произносить слова почти как люди.

Практически все эксперименты такого рода с обезьянами можно считать неудачными. Обезьяны не могут управлять своими «речевыми» органами настолько, чтобы воспроизводить человеческие звуки и складывать их в слова.

Это относится и к шимпанзе, выросшим в человеческих семьях на правах приёмных детей вместе с человеческими «братьями» и «сёстрами». Классический эксперимент был проведён в 1930‑х годах в США, и молодая шимпанзе поначалу ни в чём не уступала человеческому ребёнку, кроме... языка. Гуа, так звали эту шимпанзе, понимала большую часть того, что ей говорили, но при этом не могла извлечь ни одного более‑менее понятного слова из своего горла.

Вместо этого она отвечала обычными обезьяньими звуками, которые, правда, приспособилась связывать по‑своему и использовать в новых контекстах, но всё это даже отдалённо не напоминало человеческую речь.

С другой стороны, язык совсем необязательно состоит из звучащих слов, тем не менее остаётся языком. И поскольку именно воспроизводить звучащую речь оказалось для обезьян непреодолимым барьером, попытки исследователей перекинулись на невербальные языки. В серии экспериментов, проводимых начиная с 1960 года, использовался язык жестов или различные искусственные языки, когда, к примеру, нажать на клавишу или указать на символ на доске означало произнести слово. И занятия с обезьянами при помощи этих подручных средств действительно были куда более успешными.

Животные без проблем выучивались использовать некоторые «слова» и в правильном контексте.

Шимпанзе Уошо (1965–2007) особенно отличилась в экспериментах с языком жестов. Идея была та же, что и с Гуа. Уошо выросла в человеческой среде, насквозь пронизанной языком. С той только разницей, что это был язык жестов. Уошо выучила несколько сотен жестов амслен — варианта языка для глухих, распространённого на территории США, — и правильно использовала их в нужных ситуациях. Кроме того, она могла соединить некоторое количество жестов в вполне разумное высказывание.

Ещё один эксперимент с языком жестов подвёл черту под многими работами по этому вопросу. Его героем стал шимпанзе Ним Чимпски. Ним учился языку жестов тем же способом, что и Уошо, но скорее в лабораторной обстановке, где проводили много научных тестов, которые подтверждали его достижения.

Этот эксперимент считается скорее неудачным. Ниму удалось выучить совсем немного жестов, и комбинировать их он практически не умел. Герберт Террас, ответственный за эту работу, сделал вывод, что у шимпанзе нет способностей к языку, не говоря о грамматике. Учёный упрекнул своих предшественников в том, что они были недостаточно объективны и трактовали результаты опытов чересчур оптимистично.

В частности, указывал Террас, недостаточно учитывался эффект Умного Ганса.

• • •

Умный Ганс — конь, который жил в Германии за сто лет до того и прославился своими математическими способностями. Хозяин Умного Ганса неплохо заработал на его талантах. Коню можно было задать любую арифметическую задачу, и он копытом выстукивал ответ. К примеру, на вопрос о квадратном корне из 25 раздавалось пять постукиваний.

В конце концов нашёлся психолог, который с подозрением отнёсся к лошадиному гению и провёл с животным эксперимент, показавший, что Умный Ганс вообще не умеет считать, зато прекрасно считывает человеческие эмоции.

Если вы задаёте вопрос, а лошадь начинает стучать, то вы невольно напрягаетесь, когда она приближается к правильной цифре. Умный Ганс всего лишь был наблюдательным: по выражению лица или позе вопрошающего он улавливал признаки напряжения или расслабления и в нужный момент прекращал стучать. Когда Умный Ганс не видел никого, кто знал бы правильный ответ, он не мог решить простейшей задачи и продолжал бить копытом, пока его не останавливали.

В этом и заключается эффект Умного Ганса.

Этот фактор необходимо учитывать и при обучении обезьян языку жестов, поскольку дрессировщик тесно общается с животным и может дать ему массу невольных подсказок, как получить вознаграждение.

Чтобы оградиться от эффекта Умного Ганса, важно, чтобы в эксперименте у животных не было визуального контакта с теми, кто может неосознанно подсказать правильный ответ.

До известного момента этот фактор практически не учитывался в опытах с шимпанзе, поэтому нельзя исключать, что, к примеру, Уошо действовал по тому же принципу, что и Умный Ганс. Только с Нимом Чимпски исследователи стали осторожнее, и результаты тут же ухудшились. Многие исследователи пришли к выводу о бесполезности лингвистических штудий с обезьянами. Многие, но не все.

В 1970‑е годы опыты возобновились, хотя после фиаско с Нимом Чимпски добиться финансирования стало гораздо труднее. Горилла Коко обучалась языку жестов и достигала ещё более впечатляющих успехов, чем Уошо. По словам её тренера, на момент смерти в 2018 году Коко освоила свыше тысячи жестов и затейливо применяла их в повседневной жизни. Но и в этом случае не обошлось без упрёков, что эффекта Умного Ганса учли не в полной мере.

Дельфинов тоже пытались учить языкам разными способами. И они показывали неплохие успехи, как в случае звучащего человеческого языка, так и языка жестов и специально разработанного на основе свиста. В плане понимания они не уступали ни обезьянам, ни попугаю Алексу. Трудность скорее в том, чтобы заставить дельфинов выражать свои мысли понятными людям словами — при всем выдающемся таланте этих животных имитировать звуки.

Два шимпанзе, Шерман и Остин, участвовали в другом эксперименте, с иными условиями и задачами. Этот опыт заслуживает куда больше внимания, чем ему уделяли до сих пор. Вместо того чтобы помещать обезьян в человеческую среду, им предоставили коммуникационную систему, подходящую для «внутреннего» обезьяньего пользования, то есть для общения шимпанзе с шимпанзе.

Шерман и Остин сидели каждый в своей комнате, каждый перед своей клавиатурой с одинаковым набором символов. Они не могли попасть друг к другу, но каждый видел на экране, какую клавишу нажимает другой. Это позволяло обезьянам общаться при помощи символов друг с другом, что намного интереснее, чем отвечать на дурацкие вопросы двуногих.

Когда им однажды дали новый фрукт, для которого на клавиатуре не было символа, каждый держал угощение перед экраном, демонстрируя другому, а потом один из шимпанзе выбрал символ на клавиатуре и нажал клавишу. Так обезьяны договорились о том, как в их языке будет обозначаться новый предмет.

Всё это очень важно, поскольку именно так появляются новые слова и в человеческом языке. Возникает новое понятие, и для его обозначения требуется новое слово. Кто‑то предлагает или просто придумывает слово и начинает его использовать. Если другие поддерживают его, слово приживается. В этом основа многообразия и гибкости человеческого языка, и в рамках своего, «символического», языка Шерман и Остин делали примерно то же самое.

Интересно, что в этой ситуации шимпанзе использовали лингвистическую способность, которая, очевидно, никогда не проявляется у них в естественной среде обитания.

Поворотным пунктом в работах с обезьянами стало обучение бонобо Канзи, родившегося в 1980 году. Канзи был маленьким, когда его приёмная мама участвовала в эксперименте, в котором училась общаться с помощью символов. Каждый символ располагался в отдельном квадрате на экране компьютера или был прикреплен магнитом к обыкновенной доске, и мама Канзи должна была поддерживать беседу, указывая на символы.

Дела шли не очень хорошо. За долгое время мама так никуда и не продвинулась. Но как‑то раз исследователи (во главе с Сью Сэвидж‑Рамбо) заметили, что маленький Канзи, который был почти на каждом уроке, усваивает гораздо больше, чем мама. Внимание экспериментаторов перекинулось на малыша, который быстро выучил всю доску с символами.

Сегодня он не такой маленький (каждый правильный ответ вознаграждался конфетой: немало килограммов было съедено за эти годы) и без проблем использует в своей «речи» сотни символов и понимает разговорный английский по крайней мере не хуже двухлетнего малыша.

Канзи быстро стал популярным как среди учёных, так и среди журналистов. Теперь он — ключевая фигура в маленькой группе, в которую входят обезьяны и исследователи. Они проводят множество совместных экспериментов и в повседневной жизни общаются при помощи доски с символами.

Все опыты с Канзи тщательно задокументированы. Экспериментаторы сделали всё возможное, чтобы избежать действия эффекта Умного Ганса. Помимо прочего, Канзи инструктировали по телефону — как обычно, по‑английски. И лишь положив трубку, он приступал к выполнению задания. С ним в комнате находился человек (в берушах, чтобы не слышать телефонного разговора), который наблюдал за тем, что делал Канзи, и записывал. Этот человек не знал, что именно поручено Канзи, и поэтому не мог ему подсказать, как подсказывали Умному Гансу.

И то, что Канзи в таких условиях выполнял инструкции более‑менее верно, говорит о том, что он понимал английский. Речь, конечно, не идёт о каких‑либо языковых тонкостях, но инструкции не были тривиальными. Например, Канзи попросили вымыть морковь на столе в кухне и положить её в миску в гостиной. И бонобо безупречно справился с этим заданием.

Канзи мог слушать инструкции по телефону и понимал, что на другом конце провода человек, — это выглядит не менее впечатляюще.

Сохранилось множество историй о достижениях Канзи в повседневной жизни, более или менее задокументированных. Есть сведения, что Канзи смог зажечь костёр при помощи спичек и подбрасывал в него дрова, а потом приготовил на огне омлет.

Бог с ним, с «Пакманом», но бонобо управлялся со всем, что, по нашим представлениям, умели делать австралопитеки, и со многим из того, что умел Homo erectus. С другой стороны, ещё никто и никогда не заставал шимпанзе в джунглях, пока тот жарил омлет или изготавливал каменный нож, не говоря уже о «Пакмане». И снова мы возвращаемся к тому, что у обезьян есть скрытые способности, которыми они не пользуются в дикой природе.

Языковые таланты Канзи выходили далеко за рамки коммуникаций, которые мы можем наблюдать у диких шимпанзе. Но и у человека есть множество способностей, которые он не использует в «естественном состоянии», что в нашем случае, по‑видимому, означает жизнь первобытного охотника‑собирателя.

Всё, начиная от решения дифференциальных уравнений до создания водородной бомбы и написания этой книги, — всё это человеческие способности, которые до поры оставались скрытыми и проявились только в наши дни.

Альфред Рассел Уоллес, пришедший к идее эволюции и естественного отбора одновременно с Дарвином, много размышлял над проблемой «высших ментальных способностей» человека. Он пришёл к выводу, что естественный отбор не объясняет, как они возникли, и что здесь требуется качественно иное, духовное объяснение помимо того, что даётся в рамках естественных наук. Эта точка зрения жива по сей день среди религиозных эволюционистов. И во времена Уоллеса — а он опубликовал свои идеи на эту тему в 1860‑х годах — её поддерживали многие учёные.

В рамках естественнонаучной картины мира подобные, казалось бы, ненужные способности могут быть рассмотрены как проявление более общей способности, которая использовалась нашими предками совершенно в других целях.

Именно эта способность развивалась у первобытных охотников и собирателей, поскольку позволяла им выживать не только в условиях естественной среды, к которой они были приспособлены изначально, но и в любых природных условиях, какие только мыслимы на нашей планете, — от арктической тундры до тропических атоллов.

Те же способности по‑прежнему помогают нам справляться с насущными проблемами, пусть даже совсем другими, нежели те, с которыми справлялись наши предки.

Этим, в частности, можно объяснить и то, почему некоторые из нас умеют решать дифференциальные уравнения. Дело вовсе не в том, что дифференциальное исчисление так волновало умы наших предков. Просто интеллект, который они сумели в себе развить, мы применили и к дифференциальному исчислению, когда это потребовалось.

Те же принципы работают и в отношении познавательных возможностей обезьян — куда более скромных, чем наши, — включая способность усваивать отдельные аспекты человеческого языка.

Особо интересно, в том числе и для эволюции языка, что некоторые лингвистические способности наших ближайших родственников скрыты, то есть не проявляются в естественной среде обитания. Возможно, то же самое было и у наших с ними общих предков 5–10 миллионов лет тому назад. Что‑то было не так с нашими предками, что отличало их от предков шимпанзе и способствовало тому, что язык развился у нас, но не у обезьян.

Между этими двумя эволюционными линиями должно было наметиться некое существенное различие, которое, в частности, может служить хорошим тестом для проверки разных теорий происхождения языка на правдоподобие. Хорошая теория должна не только объяснять, почему язык развился у нас, людей, но и почему он не развился ни у шимпанзе, ни у каких‑либо других животных. Этот тест на правдоподобие называют ещё «тестом шимпанзе».

Происхождение языка — одна из величайших загадок истории. Учёные всё ещё далеки от её решения, но с помощью археологии, неврологии, лингвистики и биологии могут отвергать старые гипотезы и выдвигать новые. Как появился язык? Почему мы говорим так, а не иначе? О чём был первый разговор? На эти и другие вопросы пытается ответить Сверкер Йоханссон в своей книге «Рассвет языка».