«У вас впереди больше лет, чем у ваших ровесников прошлых веков». Сколько мы можем прожить

Если вы опасаетесь, что проблемы с экологией или ненатуральные продукты сокращают продолжительность жизни, вам стоит прочитать книгу Стивена Пинкера, известного учёного и популяризатора науки.

В «Просвещение продолжается. В защиту разума, науки, гуманизма и прогресса» он подробно рассказывает, что прогресс не остановился — наша жизнь до сих пор становится лучше. И длиннее. Об этом Пинкер пишет в пятой главе, которую Лайфхакер публикует с разрешения издательства «Альпина нон‑фикшн».

Борьба за выживание — первичное стремление всех живых существ, и люди применяют всю свою изобретательность и упорство, чтобы отложить смерть на как можно более поздний срок. «Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твоё», — велел ветхозаветный Бог. «Бунтуй, бунтуй, когда слабеет свет», — заклинал Дилан Томас. Долгая жизнь — это высшее благо.

Как вы думаете, какова сегодня ожидаемая продолжительность жизни среднестатистического жителя планеты? Учтите, что средний показатель по миру снижают преждевременные смерти от голода и болезней в густонаселённых развивающихся странах, в частности смерти младенцев, которые добавляют в эту статистику много нулей.

В 2015 году ответ был таким: 71,4 года. Точным ли было ваше предположение? Недавнее исследование Ханса Рослинга показало, что менее чем один швед из четырёх называл такое большое число, и этот показатель не слишком отличается от результатов других опросов, в ходе которых жителей разных стран спрашивали об их предположениях относительно продолжительности жизни, а также уровней грамотности и нищеты.

Все эти опросы Рослинг проводил в рамках своего проекта Ignorance («Невежество»), на логотипе которого изображена шимпанзе, что сам он объяснял так: «Если бы для каждого вопроса я писал варианты ответов на бананах и просил шимпанзе в зоопарке выбрать из них правильный, они бы справились лучше, чем мои респонденты». Эти респонденты, среди которых были студенты и профессора факультетов глобального здравоохранения, проявляли не столько невежество, сколько порочный пессимизм.

Приведённый на рис. 5–1 график, составленный Максом Роузером, показывает изменение ожидаемой продолжительности жизни на протяжении веков и выявляет общую тенденцию в мировой истории. В самой левой части рисунка, то есть в середине XVIII века, ожидаемая продолжительность жизни в Европе и обеих Америках составляла около 35 лет, и этот показатель почти не менялся все те предшествующие 225 лет, для которых у нас имеются данные. В целом по миру ожидаемая продолжительность жизни была тогда 29 лет.

Похожие значения характерны для практически всей истории человечества. Охотники‑собиратели жили в среднем по 32,5 года, а среди народов, первыми занявшихся сельским хозяйством, этот срок, вероятно, уменьшился из‑за богатой крахмалом диеты и болезней, которые люди подхватывали от своего скота и друг от друга.

В бронзовом веке ожидаемая продолжительность жизни вернулась к тридцати с небольшим и оставалась такой на протяжении тысячелетий с небольшими колебаниями в отдельные столетия и в отдельных регионах. Этот период человеческой истории, который можно назвать Мальтузианской эрой, — время, когда эффект от любого прогресса в сельском хозяйстве и медицине быстро сводился на нет последующим резким ростом населения, хотя слово «эра» едва ли уместно для 99,9% срока существования нашего вида.

Но с XIX века мир начал свой Великий побег — этот термин ввёл Ангус Дитон, описывая избавление человечества от наследия нищеты, болезней и ранней смерти. Ожидаемая продолжительность жизни начала расти, а в XX веке скорость этого роста увеличилась и до сих пор не подаёт никаких признаков снижения.

Специалист по истории экономики Йохан Норберг отмечает, что нам кажется, будто «с каждым годом жизни мы приближаемся к смерти на год, но на протяжении XX века среднестатистический человек за год приближался к смерти лишь на семь месяцев». Особенно отрадно, что дар долгой жизни становится доступным всем людям, в том числе и жителям беднейших регионов мира, где это происходит с гораздо большей скоростью, чем когда‑то в богатых странах.

В результате неравенство в ожидаемой продолжительности жизни, которое возникло во время Великого побега, когда несколько наиболее благополучных держав вырвались вперёд, стирается по мере того, как их догоняют остальные страны. В 1800 году ни в одной стране мира ожидаемая продолжительность жизни не превышала 40 лет. В Европе и обеих Америках к 1950 году она выросла до 60 лет, оставив Африку и Азию далеко позади.

Но с тех пор в Азии этот показатель начал расти со скоростью в два раза большей, чем в Европе, а в Африке — в полтора раза большей. Родившийся сегодня африканец будет в среднем жить столько же, сколько человек, родившийся в Северной или Южной Америке в 1950‑х или в Европе в 1930‑х. Этот показатель был бы больше, если бы не катастрофическая эпидемия СПИДа, вызывавшая чудовищный спад продолжительности жизни в 1990‑е годы, — до тех пор, пока болезнь не научились контролировать при помощи антиретровирусных препаратов.

Этот вызванный африканской эпидемией СПИДа спад служит напоминанием, что прогресс — не эскалатор, который непрерывно поднимает качество жизни всех людей во всём мире. Это было бы волшебством, а прогресс является результатом решения проблем, а не применения магии. Проблемы неизбежны, и в разные периоды отдельные части человечества сталкивались с кошмарными откатами назад.

Так, помимо эпидемии СПИДа в Африке, ожидаемая продолжительность жизни сокращалась среди молодёжи всего мира во время эпидемии испанского гриппа 1918–1919 годов и среди белых американцев нелатиноамериканского происхождения и среднего возраста без высшего образования в начале XXI века.

Но у проблем есть решения, и тот факт, что во всех остальных демографических категориях западных обществ продолжительность жизни продолжает увеличиваться, показывает, что устранимы и проблемы, стоящие перед непривилегированными белыми американцами.

Ожидаемая продолжительность жизни больше всего увеличивается за счёт сокращения смертности среди новорождённых и детей — во‑первых, из‑за хрупкости детского здоровья, а во‑вторых, потому, что смерть ребёнка снижает средний показатель сильнее, чем смерть 60‑летнего. Рис. 5–2 показывает, что происходило с детской смертностью начиная с эпохи Просвещения в пяти странах, которые можно считать более или менее типичными для своих континентов.

Взгляните на числа на вертикальной оси: это процент детей, не доживших до возраста 5 лет. Да, в середине XIX века в Швеции, одной из богатейших стран мира, от четверти до трети всех детей умирали до своего пятого дня рождения, а в некоторые годы эта доля приближалась к половине. В истории человечества такие цифры, судя по всему, являются чем‑то заурядным: пятая часть детей охотников‑собирателей умирала в первый год жизни, а примерно половина — до достижения половой зрелости.

Скачки кривой до начала XX века отражают не только случайные колебания данных, но и непредсказуемость тогдашней жизни: внезапный визит старухи с косой мог быть вызван эпидемией, войной или голодом.

А затем случилась удивительная вещь. Уровень детской смертности упал в сотню раз, до долей процента в развитых странах, откуда эта тенденция распространилась на весь мир. Дитон писал в 2013 году: «Сегодня в мире нет ни одной страны, где уровень младенческой и детской смертности не был бы ниже, чем в 1950 году».

В Африке к югу от Сахары уровень детской смертности упал от одного из четырёх в 1960‑х до менее чем одного из десяти в 2015 году, а общемировой показатель снизился с 18% до 4% — это всё ещё слишком много, но эта цифра непременно станет меньше, если сохранится текущий тренд на улучшение качества здравоохранения во всём мире.

За этими числами стоят два важнейших факта. Первый — демографический: чем меньше детей умирает, тем меньше детей заводят семейные пары, которым больше не нужно перестраховываться на случай потери всего своего потомства.

Поэтому беспокойство, что сокращение детской смертности приведёт к «демографическому взрыву» (главная причина экологической паники в 1960‑х и 1970‑х годах, когда звучали призывы ограничивать медицинскую помощь в развивающихся странах), как показало время, не имеет под собой оснований — дело обстоит как раз противоположным образом.

Второй факт — личный. Потеря ребёнка — одно из тяжелейших переживаний, какое может выпасть на долю человека. Вообразите себе одну такую трагедию; а теперь попробуйте представить её ещё миллион раз. Это будет четверть тех детей, которые не умерли за один прошлый год, но умерли бы, если бы родились на пятнадцать лет раньше. А теперь повторите это упражнение ещё около двухсот раз — по числу лет, когда детская смертность идёт на спад. Графики вроде приведённых на рис. 5–2 показывают триумф человеческого процветания, масштаб которого заведомо не поддаётся осознанию.

Так же сложно по достоинству оценить грядущую победу человека над другим примером жестокости природы — над материнской смертностью. Неизменно милосердный Бог Ветхого Завета говорил первой женщине так: «Умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей». До недавнего времени примерно 1% женщин умирал при родах; век назад беременность представляла для американской женщины примерно такую же опасность, как сейчас — рак груди. Рис. 5–3 показывает изменение материнской смертности с 1751 года в четырёх странах, типичных для своих регионов.

С конца XVIII века уровень такой смертности в Европе снизился в триста раз, с 1,2% до 0,004%. Этот спад распространился и на другие части света, в том числе и на самые бедные страны, где уровень материнской смертности снижался ещё стремительней, но из‑за позднего старта на протяжении более короткого времени. Для всего мира этот показатель, упав за последние 25 лет почти в два раза, теперь равен 0,2% — примерно как в Швеции в 1941 году.

Возможно, вы сейчас задумались, не объясняет ли падение детской смертности абсолютно весь рост ожидаемой продолжительности жизни, показанный на рис. 5–1. Действительно ли мы живём дольше или просто гораздо чаще выживаем в младенческом возрасте? Ведь одно то, что до начала XIX века ожидаемая продолжительность жизни составляла 30 лет, не означает, что все падали замертво в свой тридцатый день рождения.

Большое количество детских смертей тянуло статистику вниз, перекрывая вклад тех, кто умирал от старости, — но ведь пожилые люди есть в любом обществе. По Библии, «дней лет наших — семьдесят лет», и столько же было Сократу в 399 году до н. э., когда он принял смерть — не от естественных причин, но выпив чашу цикуты. В большинстве племён охотников‑собирателей есть достаточно стариков за семьдесят и даже за восемьдесят. При рождении женщина племени хадза имеет ожидаемую продолжительность жизни в 32,5 года, но, дожив до сорока пяти, она может рассчитывать ещё на 21 год.

Так действительно ли те из нас, кто пережил испытания младенчества и детства, живут дольше, чем те, кому удавалось то же самое в предшествующие эпохи? Да, гораздо дольше. Рис. 5–4 показывает ожидаемую продолжительность жизни британца при рождении и в разных возрастах от 1 года до 70 лет на протяжении последних трёх веков.

Неважно, какого вы возраста — всё равно у вас впереди больше лет, чем у ваших ровесников прошлых десятилетий и веков. Ребёнок, переживший опасный первый год, жил бы в среднем до 47 лет в 1845 году, до 57 лет в 1905‑м, до 72 лет в 1955‑м и до 81 года в 2011‑м. Тридцатилетний человек мог ожидать прожить ещё 33 года в 1845 году, 36 лет в 1905‑м, 43 года в 1955‑м и 52 года в 2011‑м. Если бы Сократа помиловали в 1905 году, он мог бы рассчитывать ещё на девять лет жизни, в 1955‑м — на десять, в 2011‑м — на шестнадцать. В 1845 году восьмидесятилетний человек имел в запасе ещё пять лет, в 2011‑м — девять.

Похожие тенденции, хотя и (пока что) не с такими большими показателями, можно наблюдать во всех регионах мира. Например, десятилетний эфиопский мальчик, родившийся в 1950 году, в среднем должен был дожить до 44 лет; сегодня десятилетний эфиопский мальчик может рассчитывать умереть в 61 год.

И нет, эти дополнительные годы даны нам не для бессильного просиживания в кресле‑качалке. Конечно, чем дольше мы живём, тем больше времени проводим в состоянии старости со всеми её неизбежными болячками и тяготами. Но тела, у которых лучше получается бороться с натиском смерти, лучше справляются и с менее страшными напастями вроде болезней, травм и общего износа. Чем длиннее наша жизнь, тем дольше мы остаёмся энергичными, пускай размер этих выигрышей и не совпадает.

Героическим проектом под названием «Глобальное бремя болезней» (Global Burden of Disease) была предпринята попытка измерить это улучшение путём подсчёта не только количества людей, умирающих от каждого из 291 недугов, но и числа лет здоровой жизни, потерянных пациентами с учётом того, насколько та или иная болезнь сказывается на их состоянии. По оценке проекта, в 1990 году в среднем по миру человек мог рассчитывать на 56,8 года здоровой жизни из 64,5 в целом. К 2010 году, по крайней мере в развитых странах, для которых уже доступна такая статистика, из 4,7 года, что мы прибавили за эти два десятилетия, 3,8 были здоровыми.

Подобные цифры показывают, что сегодня люди живут в добром здравии дольше, чем наши предки в общей сложности. В перспективе очень долгой жизни наиболее пугающей выглядит угроза деменции, но и тут нас ждёт приятное открытие: с 2000 до 2012 года вероятность этого заболевания среди американцев старше 65 лет снизилась на четверть, а средний возраст постановки такого диагноза поднялся с 80,7 до 82,4 года.

Хорошие новости на этом не заканчиваются. Кривые на рис. 5–4 — не нити вашей жизни, которые две мойры размотали и отмерили, а третья однажды обрежет. Скорее, это проекция сегодняшней статистики, основанная на предположении, что знания в области медицины застынут в текущем состоянии. Не то чтобы кто‑то действительно в это верил, но, поскольку мы не имеем возможности предсказывать будущее здравоохранения, нам не остаётся ничего иного.

Люди во всём найдут причину для недовольства, и в 2001 году Джордж Буш‑младший создал Совет по биоэтике, призванный справиться с угрозой, увиденной президентом в достижениях биологии и медицины в области здоровья и долголетия. Председатель совета — врач и публичный интеллектуал Леон Касс — заявил, что «стремление продлить молодость — это выражение инфантильного и нарциссического желания, несовместимого с заботой о благе будущих поколений» и что добавленные к нашей жизни годы не будут того стоить. («Действительно ли профессиональный теннисист будет рад сыграть за жизнь на четверть больше матчей?» — спрашивал он.)

Большинство людей предпочтут решить это для себя сами, и даже если Касс прав в том, что «благодаря своей конечности жизнь имеет значение», долголетие вовсе не подразумевает бессмертия. Однако тот факт, что утверждения экспертов о максимально возможной ожидаемой продолжительности жизни раз за разом оказывались опровергнуты (в среднем спустя пять лет после публикации), заставляет задуматься, не будет ли срок человеческой жизни расти неограниченно и не выскользнет ли он однажды за сумрачную грань нашего смертного удела. Стоит ли нам заранее переживать по поводу мира, населённого нудными стариками возрастом в несколько веков, недовольных нововведениями девяностолетних выскочек и готовых вовсе запретить рожать на свет этих назойливых детей?

Несколько визионеров из Кремниевой долины пытаются приблизить этот мир будущего. Они финансируют исследовательские институты, которые стремятся не постепенно бороться со смертью, побеждая одну болезнь за другой, но обратить вспять сам процесс старения, обновить наше клеточное оборудование до версии без этого бага.

В результате они надеются увеличить срок человеческой жизни на пятьдесят, сто, а то и тысячу лет. В своём бестселлере 2005 года «Сингулярность уже близка» (The Singularity Is Near) Рэй Курцвейл предсказывает, что те из нас, кто доживёт до 2045 года, будут жить вечно благодаря достижениям генетики, нанотехнологий (например, наноботам, которые будут циркулировать по нашей кровеносной системе и восстанавливать организм изнутри) и искусственного интеллекта, который не только сообразит, как всего этого добиться, но и будет рекурсивно и бесконечно развивать сам себя.

Для читателей медицинских журналов и прочих ипохондриков перспективы бессмертия выглядят заметно иначе. Мы, конечно же, радуемся отдельным постепенным улучшениям вроде сокращения смертности от рака примерно на 1% в год в течение последних двадцати пяти лет, что в одних только Соединённых Штатах спасло жизнь миллиону человек.

Но при этом мы регулярно разочаровываемся в чудо‑препаратах, работающих не лучше плацебо, методах лечения с побочными эффектами хуже, чем сама болезнь, и нашумевших достижениях, которые рассыпаются в прах при проведении метаанализа. Медицинский прогресс в наше время больше напоминает сизифов труд, а не сингулярность.

Старение встроено в наш геном на каждом уровне организации, потому что естественный отбор отдаёт предпочтение тем генам, которые делают нас энергичными в молодости, а не тем, благодаря которым мы дольше живём. Этот дисбаланс обусловлен асимметрией времени: в любой момент существует определённая вероятность, что мы станем жертвой неотвратимого несчастного случая вроде удара молнии или лавины, что обнулит полезность любого дорого обходящегося гена долголетия. Чтобы открыть нам путь в бессмертие, биологам пришлось бы перепрограммировать тысячи генов или молекулярных путей, каждый из которых обладает малым и неточно определённым воздействием на продолжительность жизни.

И даже если бы мы обладали таким идеально отстроенным биологическим оборудованием, натиск энтропии всё равно подтачивал бы его. Как сказал физик Питер Хоффман, «жизнь — это смертельная схватка биологии и физики». В своём беспорядочном мельтешении молекулы постоянно портят механизмы наших клеток, включая те самые механизмы, которые борются с энтропией, исправляя ошибки и устраняя ущерб.

По мере того как повреждения накапливаются в различных системах, призванных контролировать повреждения, риск коллапса нарастает экспоненциально. Рано или поздно это приводит к тому, что сбой даёт любая изобретённая биомедицинскими науками защита против постоянно нависающих над нами опасностей вроде рака или органной недостаточности.

На мой взгляд, исход нашей многовековой войны со смертью лучше всего предсказывает закон Стайна: «То, что не может длиться вечно, рано или поздно закончится», но с дополнением Дэвиса: «То, что не может длиться вечно, может длиться гораздо дольше, чем вам кажется».

«Просвещение продолжается» — новая любимая книга Билла Гейтса, а ещё её хвалит известный биолог Ричард Докинз. Возможно, вам тоже понравится.