Что почитать: антиутопия «Голос» о мире, где женщинам разрешено говорить не больше 100 слов в день

***

Если бы кто-то сказал мне, что я за какую-то неделю сумею свергнуть нашего президента, положить конец Движению Истинных, а также уничтожить такую бездарь и ничтожество, как Морган ЛеБрон, я бы ни за что не поверила. Но спорить не стала бы. Я бы вообще ничего не сказала.

Вот и сегодня вечером за ужином, прежде чем я успеваю использовать последние из отпущенных мне на день слов, Патрик выразительным жестом стучит по тому проклятому серебристому устройству, что красуется у меня на левом запястье. Этим жестом он как бы говорит, что полностью разделяет мою беду, а может, просто хочет напомнить, чтобы я была осторожней и помолчала, пока ровно в полночь счётчик не обнулит показатели и не запустит новый отсчёт слов. Обычно я уже сплю, когда осуществляется это магическое действо, так что и в этот раз вторник у меня начнётся с девственно чистого листа. То же самое произойдёт и со счётчиком моей дочки Сони.

А вот мои сыновья счётчиков слов не носят.

И за обедом они обычно болтают без умолку, обсуждая всякие школьные дела.

Соня тоже учится в школе, но никогда не тратит драгоценные слова на разговоры о событиях минувшего дня. За ужином, поглощая приготовленное мною по памяти какое-нибудь примитивное рагу, Патрик задаёт Соне вопросы о том, каковы её успехи на уроках домоводства, физкультуры и нового школьного предмета, который называется «Основы домашней бухгалтерии». Слушается ли она учителей? Будут ли у неё в этой четверти высокие оценки? Патрик точно знает, какие именно вопросы следует задавать девочке: очень понятные и требующие однозначного ответа — либо кивка, либо отрицательного качания головой.

Я наблюдаю за ними, слушаю и невольно так впиваюсь ногтями себе в ладони, что там остаются красные полумесяцы. Соня кивает или качает головой в зависимости от вопроса и недовольно морщит носик, когда её братья, наши юные близнецы, не понимая, как важно задавать вопросы, требующие только «да/нет» или же максимально краткого ответа из одного-двух слов, пристают к ней с расспросами о том, хорошие ли у неё учителя, интересные ли уроки и какой школьный предмет ей нравится больше всего. То есть обрушивают на неё лавину вопросов с открытым концом. Мне не хочется думать, что близнецы нарочно искушают сестрёнку, или дразнят её, или пытаются поймать на крючок, заставляя произносить лишние слова. Но, с другой стороны, им ведь уже одиннадцать лет, и они бы должны были всё понимать, поскольку видели, что с нами бывает, если мы выходим за пределы отпущенного нам лимита слов.

У Сони начинают дрожать губы, она смотрит то на одного близнеца, то на другого, а её розовый язычок, невольно высунувшись, начинает нервно облизывать пухлую нижнюю губу — ведь язык как бы обладает своим собственным разумом, не желающим подчиняться закону. И тогда Стивен, мой старший сын, протянув через стол руку, нежно касается указательным пальцем губ сестрёнки.

Я могла бы сформулировать близнецам то, чего они не понимают: все мужчины теперь выступают единым фронтом в том, что касается школьного обучения. Однонаправленная система. Учителя говорят. Ученики слушают. Это стоило бы мне восемнадцати слов.

А у меня осталось всего пять.

— Как у неё обстоят дела с запасом слов? — спрашивает Патрик, мотнув подбородком в мою сторону. И тут же перестраивает свой вопрос: — Она его расширяет?

Я только плечами пожимаю. К своим шести годам Соня должна была бы иметь в своём подчинении целую армию из десяти тысяч лексем, и это маленькое индивидуальное войско мгновенно строилось бы и вставало по стойке «смирно», подчиняясь приказам её всё ещё очень гибкого и восприимчивого мозга. Должна была бы, если бы пресловутые школьные «три R» ныне не были сведены к одному: самой примитивной арифметике. В конце концов, как ожидается, в будущем моей подросшей дочери суждено всего лишь ходить в магазины и вести домашнее хозяйство, то есть играть роль преданной, послушной долгу жены. Для этого, разумеется, нужна какая-то самая примитивная математика, но отнюдь не умение читать и писать. Не знание литературы. Не собственный голос.

— Ты же специалист по когнитивной лингвистике, — говорит мне Патрик, собирая грязные тарелки и заставляя Стивена ему помогать.

— Была.

— И есть.

Вроде бы за целый год я должна была бы уже привыкнуть, но иной раз всё же слова как бы сами собой вырываются наружу, прежде чем я успеваю их остановить:

— Нет! Больше уже нет.

Напряжённо слушая, как мой счётчик тиканьем отсчитывает ещё четыре слова из последних пяти, Патрик хмурится. Это тиканье гулким эхом, точно зловещие звуки военного барабана, отдаётся у меня в ушах, а счётчик на запястье начинает неприятно пульсировать.

— Довольно, Джин, остановись, — предостерегает меня Патрик.

И это неизбежно произойдёт снова, когда я произнесу свои последние за этот понедельник слова – а я непременно скажу их своей маленькой дочери хотя бы шёпотом. Но даже эти несчастные два слова — «спокойной ночи» — не успевают сорваться с моих губ, ибо я встречаюсь с умоляющим взглядом Патрика. Умоляющим...

Я молча хватаю Соню в охапку и несу в спальню. Она теперь уже довольно тяжёленькая и, пожалуй, великовата, чтобы носить её на руках, но я всё-таки несу, крепко прижимая её к себе обеими руками.

Соня улыбается мне, когда я укладываю её в постель, накрываю одеялом и подтыкаю его со всех сторон. Но, как и всегда теперь, никаких историй перед сном, никакой Доры-исследовательницы, никакого медвежонка Пуха, никакого Пятачка, никакого Кролика Питера и его неудачных приключений на грядке с леттуком у мистера МакГрегора. Мне становится страшно при мысли о том, что Соня уже научилась воспринимать всё это как норму.

Я без слов напеваю ей мелодию колыбельной, где вообще-то говорится о птичках-пересмешниках и козлятах, хотя я очень хорошо помню слова этой песенки, у меня и сейчас стоят перед глазами прелестные картинки из книжки, которую мы с Соней в прежние времена не раз читали.

Патрик застыл в дверях, глядя на нас. Его плечи, когда-то такие широкие и сильные, устало опущены и напоминают перевёрнутую букву «V»; и на лбу такие же опущенные книзу глубокие морщины. Такое ощущение, словно всё в нём обвисло, устремилось вниз.

***

Оказавшись в спальне я, как и во все предыдущие ночи, немедленно заворачиваюсь в некое невидимое одеяло из слов, воображаю, будто читаю книгу, разрешая своим глазам сколько угодно скользить в танце по возникающим перед глазами знакомым страницам Шекспира. Но иной раз, подчиняясь пришедшей в голову прихоти, я выбираю Данте, причём в оригинале, наслаждаясь его статичным итальянским. Язык Данте мало изменился за минувшие столетия, однако я сегодня с изумлением обнаруживаю, что порой лишь с трудом пробиваюсь сквозь знакомый, но подзабытый текст — похоже, я и родной язык несколько подзабыла. А интересно, думаю я, каково придётся итальянкам, если наши новые порядки когда-нибудь станут международными?

Возможно, итальянки станут ещё более активно прибегать к жестикуляции.

Однако шансы на то, что наша болезнь распространится и на заморские территории, не так уж велики. Пока наше телевидение ещё не успело стать государственной монополией, а нашим женщинам ещё не успели напялить на запястья эти чёртовы счётчики, я всегда старалась смотреть разнообразные новостные программы. Аль-Джазира, Би-би-си и даже три канала итальянской общественной телекомпании RAI; да и на других каналах время от времени бывали различные интересные ток-шоу. Патрик, Стивен и я смотрели эти передачи, когда младшие уже спали.

— Неужели мы обязаны это смотреть? — стонал Стивен, развалившись в своём любимом кресле и держав одной руке миску с попкорном, а в другой — телефон.

А я только прибавляла звук.

— Нет. Не обязаны. Но пока ещё можем. — Никто ведь не знал, долго ли ещё эти передачи будут доступны. Патрик уже поговаривал о преимуществах кабельного телевидения, хотя и эти телекомпании висели буквально на ниточке. — Кстати, Стивен, такая возможность есть уже далеко не у всех. — Я не стала прибавлять: Вот и радуйся, что у тебя она пока есть.

Хотя радоваться было особенно нечему.

Практически все эти ток-шоу были похожи друг на друга как две капли воды. И день за днём их участники над нами смеялись. Аль-Джазира, например, называла господствующий в нашей стране порядок «новым экстремизмом». У меня это могло бы, пожалуй, вызвать улыбку, но я уже и сама понимала, как много в этом названии правды. А британские политические пандиты только головой качали и думали, явно не желая говорить этого вслух: «Ох уж эти сумасшедшие янки! А теперь-то они что творят?» Итальянские эксперты, отвечая на вопросы сексапильных интервьюерш — все эти девицы выглядели полуодетыми и чрезмерно размалёванными, — сразу начинали кричать, крутить пальцем у виска и смеяться. Да, они смеялись над нами. Говорили, что нам необходимо расслабиться, а то мы в итоге придём к тому, что наши женщины будут вынуждены носить головные платки и длинные бесформенные юбки. Неужели жизнь в Соединённых Штатах действительно представлялась им именно такой?

Не знаю. В Италию я в последний раз ездила ещё до рождения Сони, а теперь у меня и вовсе нет никакой возможности туда поехать.

Тут, пожалуй, следует пояснить: паспорта аннулировали не у всех.

Я выяснила это в связи с самыми что ни на есть насущными обстоятельствами. В декабре я обнаружила, что у Стивена и близнецов истёк срок загранпаспортов, и пошла в интернет скачать заявки на три новых паспорта. Соне, у которой вообще ещё не было никаких документов кроме свидетельства о рождении и книжечки с отметками о сделанных прививках, требовалась иная форма.

Обновить паспорта мальчикам оказалось легко; всё было точно так же, как и всегда с документами для Патрика и для меня. Когда же я кликнула заявку на новый паспорт для себя и на паспорт для Сони, то меня отослали на некую страницу, которой я никогда прежде не видела, и там был задан только один-единственный вопрос: «Является ли подающий заявку мужчиной или женщиной?»

В Америке ближайшего будущего все женщины вынуждены носить на руке особый браслет. Он контролирует количество сказанных слов: их разрешается произносить не больше сотни в день. Если превысишь лимит — получишь разряд тока.

Так было не всегда. Всё изменилось, когда к власти пришло новое правительство. Женщинам запретили говорить и работать, лишили права голоса, а девочек перестали учить читать и писать. Однако Джин Макклеллан не намерена соглашаться с таким будущим для себя, своей дочери и всех окружающих женщин. Она будет бороться за то, чтобы её услышали снова.

Лайфхакер может получать комиссию от покупки товара, представленного в публикации.